Один на один с государственной ложью. Становление общественно-политических убеждений позднесоветских поколений в условиях государственной идеологии - Елена Иваницкая

По содержанию обе книги – типичное запредельное безумие агитпропа. Автор уверяет, что «любовь к великому Ленину зарождается в ребенке с самого раннего возраста» («Идейно-политическое воспитание старшеклассников», с. 74) и предлагает планы воспитательной работы – особые занятия для подготовки к Ленинским чтениям и Ленинскому зачету. Ну, например, в такой-то день занятие «Преданность идеалам коммунизма» – прослушивание грамзаписей с речами Ленина, в такой-то день лекция – «Заветам Ленина верны». И так неделя за неделей, четверть за четвертью, весь школьный год – дополнительной нагрузкой на детей после уроков. «Основное внимание следует обращать на глубокое усвоение старшеклассниками материалов партийных съездов…» (с. 112). Книги выделяются тем, что автор беспощадно проводил свои планы в жизнь и ежегодно опрашивал и анкетировал школьников, которые становились жертвами его пропагандистского напора. Цифры названы огромные, счет идет на тысячи: «В 1960—1976 гг. мы опросили 1837 девятиклассников и 1879 десятиклассников, а также провели анкетирование среди 670 девятиклассников и 1335 десятиклассников…» (с. 87). С чувством глубокого удовлетворения автор сообщает, что «ни один старшеклассник из всех опрошенных не указал на отсутствие интереса к обсуждаемым вопросам» (с. 112). Ни один. Из нескольких тысяч. Если бы подросткам на добровольной основе предложили после уроков лекцию о «ливерпульской четверке» с прослушиванием новейших записей или беседу о парижской моде с просмотром образцов, это было бы им интересно. Но не поголовно всем. Нашлись бы и такие, кто ушел бы домой, указав «на отсутствие интереса к обсуждаемым предметам».

Возникает вопрос, что думал сам Демьянчук о своей деятельности и ее результатах. Имеем ли мы дело с глупой наивностью пропагандиста? Или с расчетливым карьеризмом? Это осталось загадкой, хотя лично я склоняюсь ко второй версии.

Автор привел в своей книге примеры ответов на вопросы анкеты. В них четко опознается основной принцип техники безопасности при обращении к «сакральному»: высказываться только в специальном месте, только в специальное время и только теми словами, которые прежде были произнесены учителем или пропагандистом. «На Ленинских чтениях мы всем сердцем чувствуем мудрость великого Ленина, партии коммунистов» (с. 88). «Нет у меня лучшего учителя, чем Ленин. Он выводил меня на дорогу жизни, потому что я училась у него настойчивости, жажде знаний, любви к труду, к людям» (с. 88). «У Ленина я училась скромности, настойчивости, жажде знаний, любви к труду. Он ведет меня на широкую дорогу жизни, потому что я учусь у него работать на пользу общества» (с. 88). «Родному Ильичу низкий поклон. Обещаем жить, учиться и работать так, как завещал Ленин. Ленинские чтения помогают в этом деле» (с. 88). И еще-еще-еще в том же духе. Жутко подумать, сколько детского времени и детских сил было растрачено на это безумие – а значит, не осталось ни на что интересное и полезное.

Для текущих политических событий и современных фигур специальным хронотопом была политинформация. Еженедельно на классном часе – обязательно, но существовали и варианты. По собственному опыту мне известны еще два: десятиминутка перед началом первого урока по понедельникам и сообщение политической новости в завершение ответа у доски на уроке географии. Из десятков, если не сотен политинформаций (которые, разумеется, никто не слушал) мне запомнилась одна: стоя столбом возле учительского стола и подглядывая в газету, я осуждала академика Сахарова, который окончательно разоблачил себя как пособник вашингтонских ястребов. Было ли мне стыдно уже тогда? Конечно. Этот позор потому и запомнился, что было стыдно. Но вместе с тем я чувствовала и ту особую советскую безответственность, которая воспитывалась советскими ритуалами. Мне велели – я отбубнила. Все равно никто не слушает. Все всё понимают. От меня ничего не зависит. Такова жизнь.

Это безответственность заложника. Если идейно-политическая обработка детей была направлена на внушение чувств заложничества – безответственности, беспомощности и бесправия, то нельзя отрицать ее значительного эффекта. От нас ничего не зависит, сиди тихо, а то хуже будет – это внушение усваивалось.

Если же учителя и впрямь прививали чувства «любви и уважения» к Ленину, к Брежневу, к партии, коммунизму, то эффект был отрицательным.

Чего в действительности хотел добиться агитпроп – неизвестно. Моя гипотеза: пропагандисты – и командиры, и рядовые – не знали этого сами. Логично было бы высказать предположение, основанное на том, что получалось в реальности: целью идеологической обработки была запуганная покорность людей, сознающих, что от них ничего не зависит. Бояться, не высовываться. Молчать. По команде одобрять. Никаких убеждений не иметь, кроме одного: «Лишь бы войны не было!».

Однако логика в данном случае вступает в противоречие с массивом словесной практики. Объявленные цели идейно-политического воспитания были строго обратными. Активная жизненная позиция. Коммунистическая убежденность. Высокая сознательность. И прочее в том же духе. Старшее поколение помнит: в ушах и зубах навязло. То есть слова, которые лились на детей, сначала должны были утратить всякий смысл, а потом приобрести антонимическое значение. «Коммунистическая убежденность» = «Молчи, по команде одобряй». «Активная жизненная позиция» = «Не высовывайся, хуже будет».

Есть красивая и эффектная гипотеза, что целью агитпропа было внушение неосознаваемого, привычного, въевшегося двоемыслия. Двоемыслие, «социальная шизофрения» – в иных терминах двуязычие, диглоссия. «Диглоссию жители СССР начинали осваивать с самого раннего детства, – пишет антрополог Дарья Димке. – Пионерская организация и школа успешно справлялись с задачей социализировать ребенка в советском обществе. Пионерская организация не только осуществляла массовую индоктринацию, но и приучала к советским ритуалам, в результате чего переключение с приватного языка на публичный переставало осознаваться ребенком как таковое» (Дарья Димке. Крестовый поход детей. – В кн.: Острова утопии. Педагогическое и социальное проектирование послевоенной школы. – М.: НЛО, 2015. с. 362). Столь полный успех пионерской организации вызывает у меня сомнение. В реальной детской жизни пионерия и пионерство не значили ничего, кроме пустой траты времени. (См. главу 3).

Говорение в специальных пионерских хронотопах – в условиях ритуала – осознавалось многими, если не большинством, как трескотня, тоска и скука, от чего многие же уклонялись, понимая – смутно или ясно, – почему, зачем и от чего именно. С самых неразумных лет дети давали грозные обещания: «Перед лицом своих товарищей торжественно клянусь… жить, учиться и работать, как завещал великий Ленин, как учит коммунистическая партия…», «Будь готов! – Всегда готов!» Обязательств от таких обещаний дети чувствовали не больше, чем от пения и речевок на конкурсе строя и песни: «Партия наш рулевой», «Знамени партии свято верны». Значит, произносимые слова лишились для них смысла. От лживого пустоговорения, от лживых пафосных жестов дети и стремились уклониться, испытывая от них неприятные чувства – стыд, неловкость, скуку, досаду. Горящие глаза, алые пилотки, вскинутые руки, барабаны и горны существовали только на пропагандистских плакатах и фотографиях.

§2. Сторона оборотная, она же главная для понимания реальности

За пределами специальных хронотопов пионерских слов не было. Были другие – океан антисоветских анекдотов, частушек, слухов, баек.

Однажды после окончания очередного классного часа «про Ленина» моя подружка – председатель совета пионерского отряда, круглая отличница и будущая золотая медалистка – сообщила мне таинственным шепотом, что у Ленина был сифилис. Откуда она это знает, я не спрашивала, потому что ясно было и так: подслушала взрослых. Я заинтересовалась, где он его подцепил. В Шушенском, тихо и авторитетно сказала подружка: бытовой сифилис! Нам было лет 13. Свидетельствую.

Моя вторая «встреча с Лениным» тоже произошла подпольно. В десятом классе посреди года в класс пришла новенькая, «двоечница» Галя, и оказалась рядом со мной: я сидела за партой одна. Галя была яркая умная девочка с каким-то переломом в судьбе, о котором она не говорила. Постарше других – не по возрасту, а по опыту. В таком духе, будто от пьющих родителей перешла к благополучным родственникам. Первое, что она хотела наверстать, – музыка. Сама нашла себе учительницу, подружилась с ней, и однажды с «горящими» глазами позвала меня к старушке в гости: «Представляешь, она Ленина видела!». И мы отправились за полузапретным или вовсе запретным свидетельством. Видеть Ленина разрешалось только уполномоченным товарищам. Старушка жила в коммуналке, в тесную комнатку было втиснуто пианино. Она рассказала, что Ленина видела в Петрограде весной семнадцатого года. На митинге. Стояла близко, разглядела хорошо. Ленин был плотненький и низенький, глазки щелочками, все лицо в красно-синих прожилках. Что за митинг? Где проходил и когда именно? Сколько лет было свидетельнице? Какого она происхождения? На все ли митинги бегала или случайно попала на этот? Кого еще слышала из ораторов? Кого видела из лидеров? Ни о чем я не спросила. Не умела. И боялась. Воспитание вколачивало: спрашивать ни о чем нельзя, хуже будет.